«Гамбринус»

По меньшей мере раз двадцать в вечер заставляли Сашку играть
эту героическую пьесу и неизменно в конце ее махали фуражками, кричали
"ура", а на равнодушных косились недружелюбно, что не всегда бывало добрым
предзнаменованием в Гамбринусе.
Затем подошли франко-руские торжества. Градоначальник с кислой миной
разрешил играть марсельезу. Ее тоже требовали ежедневно, но уже не так
часто, как бурский марш, причем "ура" кричали жиже и шапками совсем не
размахивали. Происходило это оттого, что с одной стороны, не было мотивов
для игры сердечных чувств, с другой стороны - посетители Гамбринуса
недостаточно понимали политическую важность союза, а с третьей - было
замечено, что каждый вечер требуют марсельезу и кричат "ура" одни и те же
лица.
На минутку сделался было модным мотив кекуока, и даже какой-то
случайный, заколобродивший купчик, не снимая енотовой шубы, высоких калош и
лисьей шапки, протанцевал его однажды между бочками. Однако этот
негритянский танец был вскорости позабыт.
Но вот наступила великая японская война. Посетители Гамбринуса зажили
ускоренной жизнью. На бочонках появились газеты, по вечерам спорили о войне.
Самые мирные, простые люди обратились в политиков и стратегов, но каждый из
них в глубине души трепетал если не за себя, то за брата, или, что еще
вернее, за близкого товарища: в эти дни ясно сказалась та незаметная и
крепкая связь, которая спаивает людей, долго разделявших труд, опасность и
ежедневную близость к смерти.
Вначале никто не сомневался в нашей победе. Сашка раздобыл где-то
"Куропаткин -марш" и вечеров двадцать играл его с некоторым успехом. Но
как-то в один вечер "Куропаткин-марш" был навсегда вытеснен песней, которую
привезли с собой балаклавские рыбаки, "соленые греки", или "пиндосы", как их
эдесь называли:
Ах, эачем нас отдали в солдаты,
Посылают на Дальный Восток?
Неужли же мы в том виноваты,
Что вышли ростом на лишний вершок?
С тех пор в Гамбринусе ничего другого не хотели слушать. Целыми
вечерами только и было слышно требование:
- Саша, страдательную! Балаклавскую! Запасную!
Пели и плакали и пили вдвое большо обыкновенного, как, впрочем, пила
тогда поголовно вся Россия. Каждый вечер приходил кто-нибудь прощаться,
храбрился, ходил петухом, бросал шапку об землю, грозил один разбить всех
япошек и кончал страдательной песней со слезами.
Однажды Сашка явился в пивную раньше, чем всегда. Буфетчица, налив ему
первую кружку, сказала, по обыкновению:
- Саша, сыграйте, что-нибудь свое...
У него закривились губы и кружка заходила в ркке.
- Знаете что, мадам Иванова? - сказал он точно в недоумении.- Ведь меня
же в солдаты забирают. На войну.
Мадам Иванова всплеснула руками.